Александра Александровна Пурцеладзе.
Фото из архива журнала
Почему-то вспоминается зимний день, сумрачный, ветреный, промозглый. Конечно, Александра Александровна приходила к нам, в 27-ю историко-филологическую (тогда единственную в городе) школу, в наш клуб «Филолог», и осенью, и весной. А вспоминаю зиму. Наверное, по контрасту: сумрак — свет, холод — тепло, бесформенность — строгая форма. Свет, тепло, форма — это Пурцеладзе. Шаль с яркими цветами, заколотая брошью, королевская осанка, гордый поворот головы, удивительная улыбка. Мои девчонки восторгались: «Вы заметили? Инициалы А. А. „Вы накинете лениво шаль испанскую на плечи…“ Ну правда же, похожа?..» Им, да и мне, казалось, что Александра Александровна приходит из другой жизни, оттуда, где Ахматова, Блок, Гумилев, Пастернак, где стихи, любовь, боль, жизнь — все по высшему, гамбургскому, счету.
Синий том «Библиотеки поэта» на столе или в руках, но читала она — всегда! — наизусть. Если запиналась, в книгу не смотрела: взгляд в окно — и нужное слово приходило оттуда, из пространства над Невой. Обычно А. А. спрашивала, что мы сегодня хотим услышать. Опьяненные, как все в юности, Серебряным веком, дети мои хотели только туда и бродили там вместе с ней очарованными странниками, запоминая с голоса строки и строфы. Когда А. А. не спрашивала, это значило, что сегодня будет ее, сокровенное. Так она подарила нам Николая Заболоцкого. Я его тогда, честно признаюсь, знала плохо, а то, что знала, — не любила, он казался мне рационально-холодным, предсказуемым. Ученикам же моим он и вовсе был неведом. До сих пор помню ощущение радостного изумления: как же так, и мы без этого жили?! До сих пор слышу интонации Александры Александровны: «Ой, как худо жить Марусе / В городе Тарусе! / Петухи одни да гуси, / Господи Исусе!» Сейчас можно и не поверить, но мы плакали, когда она читала нам «Где-то в поле возле Магадана» (Солженицын и Шаламов тогда еще не входили в школьную программу). Казалось бы, что и мои ученики, и я, двадцатипятилетняя, могли понять в цикле «Последняя любовь»? Но замирало, буквально замирало, сердце, охваченное горечью и нежностью, когда про это читала нам А. А.: «И кричит душа моя от боли, / И молчит мой черный телефон». И всё, всё понимали. И любили.
Прошло очень много лет, но всегда, когда я перечитываю или вспоминаю строчки Заболоцкого, я слышу голос Александры Александровны, а она об этом, конечно же, и не догадывалась. Дарила щедро, улыбалась на прощание и уходила, как нам казалось, к ним — Пушкину, Тютчеву, Мандельштаму, Цветаевой, Бродскому. Теперь вот ушла навсегда.
